Есенин собирался пожить в Константиново недели полторы, а прискакал через три дня обратно, отплёвываясь, отбрыкиваясь и рассказывая, как на другой же день поутру не знал, куда там себя девать от зелёной тоски.
Но побудем вместе с поэтом мистиками и представим, что если бы поэт не остался на три дня в Константиново, не был бы написан его трактат «Ключи Марии» где, говорят, Есенин раскрыл суть своего творчества.
В «Ключах Марии» Есенин глубоко религиозен, большую роль отводит народной символике и орнаменту. Он пишет о наличниках русских изб, о том, что мы через их орнаменты как-то мистически связаны с Богоматерью.

Держась за руки вы бежите с Есениным по Кузнецкому мосту и вдруг видите его — Федора Шаляпина.
Он стоит около автомобиля. Опять очень хороший костюм, очень мягкая шляпа и какие-то необычайные перчатки. Опять похожий на иностранца... с нижегородскими глазами и бритыми, мягко округляющимися нашими русапетскими скулами.
Я почувствовал, как задрожала руке Есенина, расширились зрачки. На желтоватых щеках от волнения выступил румянец. Он выдавил из себя задыхающимся (от ревности, от зависти, от восторга) голосом:
— Вот так слава!

«И тогда, на Кузнецком мосту я понял, что этой глупой, этой замечательной, этой страшной славе Есенин принесёт в жертву всю свою жизнь»
А. Мариенгоф

Есенин сам часто стоял за прилавком и отпускал книги. А когда покупатели просили Маяковского, отвечал: «Маяковского? Такого не держим. Не спрашивают», — или предлагал книгу с более яркой обложкой, подразумевая, что, видимо, покупателя интересует только это. В ответ раздраженный управляющий магазином Д. Айзенштат заявлял: «Уж лучше, Сергей Александрович, совсем не заниматься с покупателем, чем так заниматься, как вы…»

В книжном магазине вы подслушали диалог Есенина с Мариенгофом у книжных полок:
— А ведь у меня, Анатолий, женщин было тысячи три.
— Вятка, не бреши.
— Ну, триста.
— Ого!
— Ну, тридцать.
— Вот это дело.

Где же еще отмечать день рождения Сергея Есенина, как не здесь?
Кафе эффектное и красочное, один пегас, нарисованный художником Якуловым. Наискось от входной двери располагается «ложа имажинистов», роль ложи исполняет угловой диван, или два сдвинутых углом дивана. Ложу от зала отделяет огромный стол и ряд стульев. Напротив двери возвышается небольшая эстрада, именно в ложе и заседал обычно Есенин с друзьями.
В «Стойле» уже собрались приглашенные поэты, художники, писатели. Есенин необычайно жизнерадостен, подсаживается то к одному, то к другому, а потом первый поднимает бокал шампанского за членов «Ассоциации вольнодумцев».

Есенин был тем еще шутником и предложил как-то Хлебникову в Харьковском театре всенародно и торжественно упрочить избрание поэта Председателем Земного Шара.
И вот Хлебников, в холщовой рясе, босой и со скрещёнными на груди руками, выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты посвящения его в Председатели.
После каждого четверостишия он произносит:
— Верую.
В заключение, как символ Земного Шара, надеваем ему на палец кольцо, взятое у Бориса Глубоковского.
Опускается занавес.
Глубоковский подходит к Хлебникову:
— Велимир, снимай кольцо.
Хлебников смотрит на него испуганно и прячет руку за спину.
Глубоковский сердится:
— Брось дурака ломать, отдавай кольцо!
Есенин надрывается от смеха.
У Хлебникова белеют губы:
— Это... это... Шар... символ Земного Шара... А я вот — меня... Есенин и Мариенгоф в Председатели...
Глубоковский, теряя терпение, грубо стаскивает кольцо с пальца. Председатель Земного Шара Хлебников, уткнувшись в пыльную театральную кулису, плачет большими, как у лошади слезами.

Поэты даже придумывали друг о друге шуточные частушки:

— Эй, сыпь, эй, жарь!
Маяковский бездарь!

— Ну Есенин,
мужиковствующих свора.
Смех!
Коровою
В перчатках лаечных.
Раз послушаешь...
но ведь это из хора!
Балалаечник!

Практически все, кто знаком с Есениным в это время, вспоминают его удивительную манеру литературного поведения: он входит в петербургский салон классическим сельским мужичком, рядовым необученным, ничего практически не знающим и не умеющим, и говорит голосом «каким заговорило бы, должно быть, лампадное масло. Что-то вроде: мы деревенские, мы этого вашего не понимаем.... мы уж как-нибудь... по нашему... по исконной, посконной...» — цитирует Маяковский и предлагает пари: «Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!» «Спорим!», — отвечает Есенин, и через год Маяковский устремляется к нему, басом крича: «Отдавайте пари, Есенин, на вас пиджак и галстук!